ночь, улица, фонарь, обтекаю
Мы эту красоту смерти, мы её долго придумывали, пока окончательно гомосапиенсами не стали. Животным она не нужна - они грустить и бояться не умеют. То есть, умеют, но не так, как мы. Хомяк, там, какой не будет переживать из-за счёта на электричество. В запой не уйдёт из страха, что придёт грозный дядя электрик из ЖЭКа и в потайной комнате рубильник дёрнет - да так, что ни танков на компьютере, ни студня тёщиного в холодильнике. А потому посередь запоя жене своей, хомячихе, не врежет промеж глаз калёной сковородкой с нехитрой закусью.
А вот человек - боится. И дядю из ЖЭКа боится, и дядю гаишника боится, и дядю начальника, и маму, и папу. И смерти боится. И не так, как хомяк, нет.
Он её всё время боится. Панически.
Хомяк он только на краю остекленевает, когда совсем амба пришла, а человек ночами ворочается, покрываясь холодным потом, руки дрожат, папиросы одна за другой в ночь вылетают, и страшно, страшно, страшно. И потому выдумывает себе покрасивше истории. Про справедливость, там, про "всякому воздастся за дела его" и Боженьку милого, родного такого, что всех рассудит и на руках укачает.
И смерти своей придают значение. Мол, не просто так умру. Вон, детей вырастил, у них уже свои появились, домик стоит, чуть подбоченясь, и яблоня - ах, какая яблоня там у крыльца! Вот под ней бы и умереть - на скамеечке вкопанной, что из бывшего санатория "СовМаша" цапнули с тестем в девяносто втором. Сел, откинулся на спинку резную, улыбнулся и в закат процедил довольно: "Ну, теперь и помирать не жалко!"
А чего жил, спрашивается? Кому сдался? Почему жалко должно быть?
А вот Колю Бармалея из соседнего подъезда было жалко. Он тогда с пьяных глаз жене черепушку чуть не крякнул пополам, да сковородка первой не выдержала. Даром, что говно импортное - наша советская из обрезков Т-34 выкованная Краснознамённая сковорода им. Ленина не только черепушку - Гордиев узел разрубила бы, а за узлом этим и вселенную бы на кварки расщепила. Но старую сковороду тёща забрала, а потому Коля так и застыл с половиной утвари в руке, пока вторая звонко катилась по жамканому кухонному линолеуму.
- Вот же ж фуфло тефлоновое! - Разочарованно протянул Коля, удивлённо выпучив глаза.
Эксперты потом говорили, что глаза он выпучил после того уже, как шинковавший три секунды назад капусту нож по совершенно очевидной траектории оказался у него в животе. Жену не посадили, даже посочувствовали как-то, мол, горе-то такое - то с мудаком живёт, то вдова. Никакого личного счастья.
И жалко его, жалко, мудака. И не оправдываю я его, упасите меня от этого все боги. Жалко, что он не тогда вот, под яблоней, а задержался чутка. Успел увидеть, как цеха до печёночных колик родного турбинного завода, который ещё его отец строил, автогеном на фантики распилили. Сломалось что-то, запил. И умер паскудно так, некрасиво.
Ждём же красивых смертей. Значимых. Символичных. А их нет. Мы их сами придумываем, чтобы бояться поменьше.
Только всё равно страшно.
А вот человек - боится. И дядю из ЖЭКа боится, и дядю гаишника боится, и дядю начальника, и маму, и папу. И смерти боится. И не так, как хомяк, нет.
Он её всё время боится. Панически.
Хомяк он только на краю остекленевает, когда совсем амба пришла, а человек ночами ворочается, покрываясь холодным потом, руки дрожат, папиросы одна за другой в ночь вылетают, и страшно, страшно, страшно. И потому выдумывает себе покрасивше истории. Про справедливость, там, про "всякому воздастся за дела его" и Боженьку милого, родного такого, что всех рассудит и на руках укачает.
И смерти своей придают значение. Мол, не просто так умру. Вон, детей вырастил, у них уже свои появились, домик стоит, чуть подбоченясь, и яблоня - ах, какая яблоня там у крыльца! Вот под ней бы и умереть - на скамеечке вкопанной, что из бывшего санатория "СовМаша" цапнули с тестем в девяносто втором. Сел, откинулся на спинку резную, улыбнулся и в закат процедил довольно: "Ну, теперь и помирать не жалко!"
А чего жил, спрашивается? Кому сдался? Почему жалко должно быть?
А вот Колю Бармалея из соседнего подъезда было жалко. Он тогда с пьяных глаз жене черепушку чуть не крякнул пополам, да сковородка первой не выдержала. Даром, что говно импортное - наша советская из обрезков Т-34 выкованная Краснознамённая сковорода им. Ленина не только черепушку - Гордиев узел разрубила бы, а за узлом этим и вселенную бы на кварки расщепила. Но старую сковороду тёща забрала, а потому Коля так и застыл с половиной утвари в руке, пока вторая звонко катилась по жамканому кухонному линолеуму.
- Вот же ж фуфло тефлоновое! - Разочарованно протянул Коля, удивлённо выпучив глаза.
Эксперты потом говорили, что глаза он выпучил после того уже, как шинковавший три секунды назад капусту нож по совершенно очевидной траектории оказался у него в животе. Жену не посадили, даже посочувствовали как-то, мол, горе-то такое - то с мудаком живёт, то вдова. Никакого личного счастья.
И жалко его, жалко, мудака. И не оправдываю я его, упасите меня от этого все боги. Жалко, что он не тогда вот, под яблоней, а задержался чутка. Успел увидеть, как цеха до печёночных колик родного турбинного завода, который ещё его отец строил, автогеном на фантики распилили. Сломалось что-то, запил. И умер паскудно так, некрасиво.
Ждём же красивых смертей. Значимых. Символичных. А их нет. Мы их сами придумываем, чтобы бояться поменьше.
Только всё равно страшно.